Как говорить о «красном человеке»

В Варшаве в мае состоялись две презентации. Виктор Шендерович при поддержке Фонда Стефана Батория представил присутствующим свою книгу «Россия: Как о ней говорить?», Светлана Алексиевич в Доме встреч с историей рассказала о своей новой книге «Время second-hand. Конец красного человека».

Разумеется, публичной дискуссии между писателями не было, поэтому их встречу можно назвать заочной. Каждый из них рассказывал о том, что могло заинтересовать публику. При этом говорили разное, но, весьма вероятно, одним и тем же людям, поскольку среди просвещенной публики много почитателей и Шендеровича, и Алексиевич.

Автор этих заметок тоже читает книги Шендеровича и Алексиевич. Их произведения очень разные по жанру, подходам и стилю работы, и уникальность их авторов отразилась в стенограммах с презентаций, которые были использованы при подготовке материала.

Отсюда напрашивается новый жанр – фантазия журналиста на тему выступления двух писателей.

В частности, Шендеровича люди спрашивали: почему глазами европейцев Россия видится одномерной, охваченной синдромом «крымнашизма», что подтверждается данными Левада-Центра, которые свидетельствуют о высокой поддержке Путина населением? Когда это закончится и закончится ли вообще?

Шендерович, как мог, отвечал. Хотя на такие вопросы обычно отвечают специалисты. Но вместо них часто и охотно в этой ипостаси выступают писатели. Их образное мышление, метафоричность и точность языка завораживают публику. Например, многие, что называется, простые люди критически относятся к социологическим опросам в несвободных странах – опросам в закрытых обществах, каждый из которых может трактоваться властями как политический. Там, в частности, где обычная вольность гражданина трактуется как правонарушение, квалифицируется как политическое преступление (и при этом у нас нет политических заключенных), а в итоге участник обычного опроса получает срок по криминальной статье.

Иногда социологам или политологам трудно лаконично изложить аудитории суть дела, возбужденного против случайного участника опроса. Писателям это удается часто. На презентации Шендерович был четко лаконичен и точен. Он заметил, что в контексте этой проблемы ключевым является слово «поддержка». Совершенно строгое для европейской социокультурной среды понятие, определяющее долю населения, на которую политик может рассчитывать в равной, конкурентной борьбе.

В авторитарном государстве это определение не работает. «Если провести абсолютно честный, по Левада-Центру, опрос в Пхеньяне, то вы получите 99-100-процентную поддержку. При этом задайте им вопрос: сколько жителей Северной Кореи хотели бы проснуться в Южной? – Те же 99-100%. Поддержка в авторитарных режимах – это эффект «натертого градусника». Это эффект страха, эффект невроза. Если вас спросить: «Вы за Коморовского или за то, чтобы вам отрезали обе ноги?» – уверяю вас, что вы все будете за Коморовского», – образно прокомментировал тему опросов В. Шендерович.

Аналогично, если спрашивают: вы поддерживаете политику Путина или вы за распад России, то первая позиция получает предельный процент.

Социология – наука буржуазная

В общем, так оно и есть. Но в Северной Корее социология (как эмпирическая дисциплина) невозможна. Там нет выборов. Есть давно назначенный преемник. Любой вопрос о его относительных достоинствах оскорбляет его во всех отношениях превосходные качества. У Бога не бывает конкурентов.

Вообще, социология возникла в буржуазном обществе и является порождением экономической и политической конкуренции. Свободной и демократической конкуренции. К этому на первый взгляд много чего можно добавить, но, если присмотреться, потребности в этом нет. Совершенный организм, который саморазвивается и функционирует благодаря имманентно сосуществующим в нем противоположным началам.

В первые революционные годы советская власть считала себя наследницей всего предыдущего культурного багажа человечества. Поэтому много носились со всякими выборами (везде – от детских садиков до армейских частей), утверждали совершенно парадоксальные формулы (например, диктатура – высшая форма демократии, насилие – высшая форма пролетарского гуманизма и т. д.). Большевики, уничтожив демократию, традиционные выборы, нуждались в их имитации.

Примечательно, что о необходимости социологии заговорили после Февральской революции, которую приветствовал «первый среди равных основателей этой науки» Питирим Сорокин. Он призывал создавать новую Россию («с начала»), изучать политические и социальные процессы. Для этого (чтобы политика не отвлекала ученого) Сорокин публично заявил о выходе из эсеровской партии. Ленин этот шаг оценил, но посчитал, что открытый разрыв с политикой – тоже политика, которая выражает крушение эсеровско-меньшевистского течения под давлением большевистских побед.

Обратим внимание: открытая аполитичность может квалифицироваться как скрытая политичность.

Сорокин же хотел изучать реальные социокультурные процессы и тут же натолкнулся на непонимание «правящей партии». В результате Ленин в 1922 году выгнал Сорокина из Советской России в теплой компании признанных философов-идеалистов, юристов и экономистов.

Известно, что наука признавалась в СССР партийной. Прежде всего это касалось философии, где, как считалось, всегда существовало две партии – идеалистов и материалистов. Подразумевалось, что материализм теперь победил окончательно, поскольку он духовно оплодотворял самый прогрессивный класс в истории – пролетариат, а идеализм выродился в лженауку. Понятно, что этим в нужный момент озаботился сам тов. Сталин. Опираясь на идеи Маркса, Энгельса и Ленина, специально для «Краткого курса истории ВКП(б)» вождь выстроил систему единого, материалистического философского знания – «марксистского философского материализма», составными частями которого предстали диалектический и исторический материализм. Истмат, согласно Сталину, «есть распространение положений диалектического материализма на изучение общественной жизни, применение положений диалектического материализма к изучению общества, к изучению истории и общества».

То есть не только к истории, но и к будущему обществу, где специально зарегистрировали главную платформу для коммунизма.

По приговору «Краткого курса»

Когда Виктор Шендерович говорит о невозможности социсследований в тоталитарных государствах, он, возможно подсознательно, вспоминает своего ротного политрука, который мог бы ему сказать, что единой и единственной научной социологической теорией может быть только истмат. Все остальные – буржуазные реакционные лженауки.

То есть после «Краткого курса» со всякой эмпирической социологией покончили.

Во время хрущевской оттепели эмпирическую (прикладную) социологию как бы реабилитировали. Вроде как узника Щ 282! Поскольку «социалистический выбор народа, который приступил к строительству коммунизма» никто не оспаривал, то социологам пришлось исследовать «проблему борьбы лучшего с хорошим». Они, например, определяли уровень коммунистической сознательности в различных соревнующихся производственных бригадах. Разумеется, социологи часто наталкивались на интересные факты, но исследования всегда проводились под контролем парткомов.

Деликатный вопрос: а что представляла собой советская социология? И согласимся с теми, кто считает, что она была наукой, поскольку она часто приносила отрицательные для заказчиков исследований – партийных структур – результаты. Во-первых, социологи установили, что на уровне социальных микрогрупп живут совершенно нормальные люди. В своих мотивациях, настроениях, ожиданиях и проч. они ничем не отличаются от своих буржуазных коллег. Во-вторых, на этом уровне не проявляется homo novus – человек коммунистического типа. Выходило, что в скором времени коммунизм из научной теории превратится в классическую лженауку. По этой причине партийные структуры стали искать выход.

Одни, например, как Суслов, продолжали действовать по совету злоязыкого Вольтера: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать». Этим и занимались специалисты из ЦК – коммунистическим мифотворчеством. Сменивший Брежнева Андропов первым из генсеков признал наличие в развитом социалистическом обществе антагонистических противоречий и для их преодоления потребовал ужесточить контрпропаганду и повысить дисциплину труда.

Черненко, понятно, проявить себя не успел. А М. С. Горбачев – последний генсек, призванный к этой должности его очень пожилыми товарищами по политбюро, начал действовать еще более энергично. Раз коммунисты пьянствуют, нарушают производственную дисциплину, преступают коммунистические нормы быта, он резко ограничил производство спиртного. Взамен пробовал поднять сознательность позитивным стимулированием работников, бил их рублем и натуральным продуктом, но ничего не получалось.

Народ монолитно самоорганизовался против партии и правительства.

Перестройка провалилась

В качестве последнего и самого сильного лекарства решили провести перестройку. Оказалось, что ни система, ни люди к перестройке не готовы. Что касается людей, то их можно справедливо назвать «совками». Похожие на всех остальных людей в мире, они тоже ориентировались преимущественно на семейные ценности. Однако, в отличие от остальных, им требовалось не только зарабатывать деньги, но и отоваривать их. А это всегда было трудно. Хорошо отоварить было труднее, чем заработать.

Правительство же, стремясь сохранить коммунистический фундамент (ту экономику, которая была), совершало одну ошибку за другой. Сейчас многие говорят, что все можно было сделать по-другому. В это я охотно верю. Можно было делать все что угодно, но получить нужные результаты – нет. Можно ли было поверить, что магазины наполнятся товарами, а зарплаты повысятся? С трудом. Но материальное изобилие является испытанным средством для борьбы с коммунизмом.

Я хочу сказать, что да, в СССР жили «совки», которые живут и сейчас. Но ни в прошлом, ни сейчас не было в СССР никакого «красного человека» – массовидного, уродливого и страшного, о котором настойчиво пишет Светлана Алексиевич. Самое интересное, что эту свою идею она представляет настоящей социологической теорией. На Родине к ней относятся вполне равнодушно. А Запад резонирует. Вроде бы не там конституировалась научная социология, плоды которой давно освоены к применению даже в обывательской среде*.

*«У коммунизма был безумный план, — рассказывает автор, — переделать «старого» человека, ветхого Адама. И это получилось… Может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип — homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его «совком». Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он — это я. Это мои знакомые, друзья, родители».

Социализм кончился. А мы остались.

С этим трудно спорить. Есть проблема ментальная, но не генетическая. Технологическая. В концлагере все выравниваются, возвращаются к инстинктам и базовым потребностям. Исключая героев, которые порой оказываются натуральными негодяями. Буквально назавтра после поражения Германии немцев перестали называть «фашистами» и «нацистами». У нас уже заканчивается даже «время second-hand», а мы все числимся «красными совками».

Так ли это?

Шендерович сказал журналистам, что для практических целей он пользуется, так сказать, личной социологией: «Год назад, когда у Путина были знаменитые 84%, я вышел на одиночный пикет с плакатом «Война в Украине – позор и преступление». Мимо меня прошло около 200 человек. Из них 6 высказали несогласие, 12 – поддержку. Из оставшихся половина равнодушно прошли мимо, половина – отводили глаза или по-другому демонстрировали невротическую реакцию. Путинская «социология» всех их записывает в «поддержку». Но цена этой поддержки невысока: это «поддержка» равнодушием и неврозом. Надо различать зону страха, зону невроза, зону скотского бытия – и реальную поддержку».

Замечательно, что об этом говорит писатель-сатирик. И при этом не работает ни под «инженера человеческих душ», ни под провидцев, ни под экстрасенсов.

«Революционный невроз»

Примечательно, что здравые суждения Шендеровича давно подтверждены наукой. Он практически процитировал фразы из книги французских ученых О. Кабанеса и Л. Нисса «Революционный невроз», написанной более века назад. Хотя французы писали о социальных потрясениях Великой французской революции, но это в равной мере можно сказать и о наших потрясениях. Многое из происходившего во время революции они относят на тотальный страх, охватывающий людей, добровольно лишившихся социальной и ценностной ориентации и предоставленных неизвестности. Падает интеллектуальный уровень поведения, хаотично и полярно вспыхивают эмоциональные крайности, выплескиваются наружу низменные потребности и патологические влечения, садизм и массовая истерия являются непременными спутниками революций. По мнению авторов, «революционный невроз – не праздное слово. Он действительно и несомненно существует и вносит беспорядочное смятение не только в души отдельных личностей, но и в души целых обществ».

Вот вам и галантные французы, хотелось бы сказать. Но авторы отмечают, что невроз присущ не одной только французской революции, а наблюдается при одинаковых обстоятельствах, вызывается одинаковыми причинами, проявляется теми же симптомами и даже развивается с той же последовательностью каждый раз, когда какой-нибудь народ под влиянием исторических условий оказывается в положении, из которого нет другого выхода, кроме радикальной ломки угнетающего его строя, и направляется поэтому на путь насильственных переворотов. В силу этого закона, подчеркивали авторы, «проявления революционного невроза наблюдались последовательно и в древнем мире, и в мелких государствах и республиках Италии эпохи Возрождения, и в Англии, и в Нидерландах, и во Франции, а не сегодня-завтра увидим их и в переживающей ныне острый кризис России». Это говорилось в преддверии первой революции 1905 года.

Пушкин писал о бессмысленном и беспощадном русском бунте, но не видел русских революций. А они тоже были беспощадные, как и все прочие революции.

Отметим, что свои революции Россия получала в качестве освоения европейского ноу-хау, которое осталось почему-то невостребованным в Европе, если, конечно, не считать национал-социалистическую революцию в Германии. И каждая из них не остановилась сама по себе, пока полностью не выгорала. В России, получается, все еще не выгорела. Не один Шендерович считает, что империя еще агонизирует.

Как говорить о России? По мнению Шендеровича, нет особого «русского пути» и «русского империализма», но если и есть, то они лечатся, как излечился прежде английский империализм. Надо по возможности не путать цивилизацию с администрацией. Россия стала великой, когда стала частью Европы. И только тогда у нее появились ставшие своими во всем мире Толстой, Менделеев, Чехов, Чайковский…

А вместе с ними пришла русская культура.

Тем не менее надо помнить и о европейских Плеханове и Ленине, которые пробовали сначала разрушить Россию, а после и Европу использовать для строительства образцовой всемирной суперцивилизации.

«В каждом сидит Путин». А раньше сидел царь Николай

Беларусь… Шендерович говорил и о Беларуси, и об Украине, и о других проблемных странах в СНГ. Говорил образно и конкретно, избегая широких и детально прописанных полотен. Если не знал, отшучивался. Мол, если бы знал, торговал бы на бирже. Светлана Александровна увлекалась обобщениями. Прочувствованными, продуманными, пережитыми. Вот она говорит, что «Беларусь – давно тоталитарное государство, а в России это все только начинается». Кажется, только потому, что писательнице такие слова нравятся…

Или, например, писательница утверждает, что «Путин сегодня в каждом сидит». И что? Некогда, например, «в каждом сидел царь Николай». Хорошо? А когда выбросили – плохо?

Разве Путина выбрали на роль единственного спасителя России? Были и покруче, но писателей не пугали.

И, если уж говорить о новейшей истории, то можно вспомнить, что свобода пришла из демократической Москвы. Где были и безупречный Сахаров, и даже незадачливый Горбачев. И наш Адамович приехал, возмущенный, что в Минске окопалась антиперестроечная Вандея.

Почему-то Светлана Александровна пренебрежительно относится к перестройке, без которой освободиться от коммунистов на самом деле было невозможно.

А ведь если бы не случилась перестройка, то в Красном доме сидела бы не президентская администрация, а клыкастый и рукастый ЦК КПБ.

Писателю нужно хранить вечную верность факту. Когда, например, Алексиевич повествует о встречах с матерями нынешних русских погибших в Украине солдат, она импровизирует, свободно манипулируя информацией. Утверждает, что, когда писала своих «Цинковых мальчиков», «люди были честнее, матери орали, кричали». Думаю, матери и теперь плачут по ночам по своим погибшим мальчикам.

Но дело в другом. «Цинковые мальчики» вышли из печати в 1990 году. Год спустя после вывода армии из Афганистана, который можно целиком записать в заслуги Горбачева. Полагаю, никто его так и не поблагодарил за это ни в организованном, ни в личном порядке. А за несколько лет до этого он провозгласил гласность, и советский человек получил невиданную в истории свободу слова.

А до Горбачева (при Брежневе, Андропове, Черненко) гайки только закручивали. И погибших солдатиков разрешалось хоронить с воинскими почестями, но без указания на памятнике обстоятельств и места гибели героя.

Именно так хоронили «Цинковых мальчиков», книгу о которых написала советская писательница Алексиевич, воспользовавшись гласностью, дарованной ей на несколько лет не то Богом, не то его антиподом, которого прозвали «меченым Мишкой».